Да пусть простит читатель, что, берясь за эти заметки, их исполнитель, говоря красивым языком кино, оказался мало знаком с прежними работами тех крупных, как доложил телевизор, деятелей искусств, о чьём новом творении пойдёт речь. Хотя это в некоторой степени досадное обстоятельство на этот раз может быть и кстати.

  Оглядка на звонкие нынче имена — отнюдь не лучший помощник в желании постараться быть непредвзятым. Особенно когда речь идёт о получившей столь грандиозную рекламу премьере только что вышедшего на большой российский экран художественного фильма «Авиатор», снятого по одноимённому фантастическому роману Евгения Водолазкина режиссёром Егором Михалковым-Кончаловским (точно сказать, какой он по рангу в обширной кинематографической семье Михалковых-Кончаловских, ещё раз извините, затруднительно).

Впрочем, от романа в ленте осталось лишь название, замечают кинокритики. Ну и добавим, что из книги на экран легла ещё и хорошо обкатанная предшественниками сюжетная линия «прыжка во времени», давненько проложенная беспринципными сочинителями явно назло Эйнштейну. Михалкову-Кончаловскому, прежде отменно набившему руку постановкой рекламных телероликов, такая линия должна была быть близка. Хотя бы той же своей соразмерностью, с которой его прежний видеопродукт столь же фантастическим образом соответствовал реалиям. И это наше замечание насчёт соответствия, как скоро увидит читатель, — очень важный момент.

Всё остальное в «Авиаторе» — вольное переосмысление страниц романа, предпринятое сценаристами вместе с Михалковым-Кончаловским-младшим не без благословенного, увы, участия самого писателя, явившего нам очередного, что в общем-то не грех, летуна по эпохам.

Такое предисловие кажется необходимым для некоторого понимания хоть и старых, однако набирающих сейчас небывалый темп пропагандистского свойства «подгоночных» процессов запуска литературы на экран.

И тут просто просится в строку вспомнить о вышедшем в 1932 году в «Правде» замечательном фельетоне Ильи Ильфа и Евгения Петрова под названием «Как создавался Робинзон». В нём некий энергичный редактор некоего худосочного журнала, скучающего под названием «Приключенческое дело» и готовящегося от нехватки новых окрыляющих сюжетов вот-вот вдрызг развалиться, решил для выправления аховой ситуации «приковать» внимание молодого читателя к какому-нибудь проверенному временем на прочность приключенческому персонажу.

«А чем плох для нас тот же Робинзон? — в который раз проворачивал редактор в голове давно терзавшую его догадку. — Только пусть у нас это будет юный и очень советский Робинзон».

Редактор был уверен, что маршрут для приключений перенёсшего коварное кораблекрушение Робинзона, проложенный великой классикой Даниеля Дефо по необитаемому острову, гарантировал его журналу спасительный тираж. По этому маршруту с небольшими его уточнениями можно вновь отважно идти вперёд! Тем более что заказанная редактором некоему шустрому писателю соответствующая рукопись с освежённой робинзонадой уже лежала готовенькой на его дубовом столе.

Предстоящий её успех для пущей верности редактор решил закрепить. И после недолгих препинаний с писателем тонким намёком на непоправимые последствия уговорил автора вышвырнуть из своего творения сопливого Робинзона к чёртовой бабушке. Вышвырнуть как последнего охламона, угодившего к тому же в кораблекрушение, совершенно не соответствующее советской действительности. И срочно заменить этого хлюпика на какого-нибудь крепкого председателя мест-кома, как следует оснащённого выкинутыми счастливой волной на морской песок: несгораемым шкафом, столом с графином, полной чернил чернильницей и задорной канцелярской компанией, ударно приступившей к сбору профсоюзных взносов с широких трудящихся масс дикого побережья.

— Минуточку, почему же обязательно дикого? — хватился редактор, обращаясь к растерянному автору, прежде чем тот начал отстаивать в своём романе столь возмутительную подробность.

О необитаемом острове, как о страшном сне, писателю поручено было срочно забыть и с разгону приняться за его стремительное преобразование во вполне жизнерадостный приветливый полуостров, где всякие кораблекрушения категорически запрещены.

— Чувствуете, как сразу повеяло здоровым оптимизмом? Вот тогда читатель весь с потрохами наш! — облегчённо выдохнул редактор пар устроенной им несмышлёному писателю бани.

Как находите, читатель, это с мудрым трепетом отредактированное приключение советского Робинзона? (Да простят нам досточтимые Илья Арнольдович и Евгений Петрович несущественные вольности, неизбежно возникшие в изложении родного и нам их фельетона. Мы, как могли, аккуратно постарались их сделать, дабы показать, что можно вполне уважительно отнестись к первоисточнику, перенося его в другой жанр.)

Так перестраховочную дурь из голов некоторых своих ретивых редакторов беспощадным сатирическим пером выскребала советская пресса, другим его концом щёлкая по носу мягкотелых писателей, готовых ради публикации соглашаться на любые отвратительные уступки.

Вдобавок по этому фельетону в 1961 году Эльдар Рязанов снял художественную короткометражку. Да с какими актёрскими именами: Анатолий Папанов, Сергей Филиппов, Зиновий Гердт!

Другое дело — пресса нынешняя, буржуазная (к ней мы чуть ниже ещё вернёмся). На подобные выходки услужливых деятелей сценарно-режиссёрского цеха, судя по газетным рецензиям, она смотрит сквозь пальцы. В самом строгом случае — с лёгким недоумением. Или, как бы заметили, справедливо нас поправив, классики советской сатиры, с такою «весенней пустотой в глазах», что сразу стало понятно: Михалкова-Кончаловского с его проводимой в этом фильме ещё одной, явно заказной линией — «линией руководящей партии» — перо их критики если и осмелится слегка пощекотать, то лишь для его удовольствия.

А ведь, как ни крути, создатели «Авиатора» и его герои стали действующими лицами той зубодробительной правдинской робинзонады. Или, если хотите, пострадавшими от систематических «кораблекрушений» российского кинематографа. И это несмотря на то, что они у нас, как в том приключенческом журнале, тоже решительно исключены.

Неужели? Как тогда быть с таким фактом? К примеру, не нашла режиссура в книге Водолазкина для полного классового соответствия атмосфере дня какой-нибудь завалявшейся в литературной фабуле фигуры миллиардера — значит, будьте любезны, пренепременно включить его, дражайшего, в действо. Да, и не забудьте приложить к нему шикарную яхту, любовницу и по-обезьяньи беснующуюся на танцполе тусовку… Это, надо понимать, вместо полуостровного председателя месткома с его угрюмым графином и кипучими активистами сопровождения.

Вот, собственно, и подошли мы к необходимости хотя бы пунктиром обрисовать сюжет «Авиатора» в подаче Е. Михалкова-Кончаловского. Но давайте прежде договоримся не касаться актёрских работ. Мастерство артиста во многом зависит от того, как его применил режиссёр. Пусть он и отвечает. Беспомощными на экране в бездарных перестроечных фильмах, как мы знаем, не раз представали и наши великие мастера. Разве они виноваты? Разбор качества актёрской игры здесь, пожалуй, можно попробовать заменить запомнившимся сетевым комментарием в одну строку, написанным зрительницей по поводу какого-то отечественного фильма брежневских времён. Надеюсь, комментарий этот заодно хоть как-то реабилитирует автора этих строк (а может, и вас, читатель), сразу признавшегося в нынешнем своём киношном верхо-глядстве. Оказывается, у советских актёров, уверяет зрительница, есть один и пока, к сожалению, непоправимый большой недостаток: смотреть после их блестящей игры современные российские фильмы — забава трудновыносимая…

Если это и преувеличение, то, поверьте сегодняшней почти пустой билетной кассе, весьма незначительное. Зато в следующих поразительных фактах — ни капли гротеска.

Смотрите, кроили и сшивали двухчасовое полотно «Авиатора» целую пятилетку. Переписывали разными авторскими перьями кучи сценариев, внося в них бесконечные правки… Затем согласовывали новую канву подстроенного под обывательский вкус и одобрение верхов сюжета с самим Водолазкиным (ах, несчастный его «Робинзон»!), грохнув в сию явно забуксовавшую ещё на старте лицедейскую затею полмиллиарда рублей!..

Что это, как не симптомы режиссёрского смятения при запихивании в столь шаткие рамки претендующую на межэпохальный масштаб тему? Что это, как не суетливость, очень схожая с нервным состоянием готовящегося слукавить публично?.. Смятением вибрирует и куча пресных дежурных рецензий на фильм, вываленная после премьеры газетами на читателя. Устроить режиссёру с такой обязывающей фамилией на пустом месте лучезарный парад у них не получилось. Телеэкран, конечно, не в счёт. Трепетными охами-вздохами и блаженно изумлёнными глазами там всегда сумеют «подсветить картинку».

Кстати, постарался им в этом помочь «Коммерсантъ». Студийный свет, согласно его тщательному наблюдению, — то единственное, что Михалков-Кончаловский со своим твёрдым навыком рекламщика ставит в картине искусно. В световых переливах купаются постельные сцены, также красиво обёрнутые милой музыкой Максима Фадеева, прикрывающей сущий срам.

Жаль композитора, вздохнём теперь и мы, что попал, пардон, не в ту оперу. И браво софитам, не ведающим стыда!

Впрочем, довольно лирических прелюдий — к идее, к действию!

А ведёт оно нас сразу на лагерные Соловки, где некий профессор Гейгер из Петербурга образца 2026 года (что останется от репутации этой ленты, уже подмоченной её кисло тающим льдом, к той поре — вопрос ясный, но с датой находка занятная) обнаруживает в пещере подвергнутых без малого сто лет назад глубокой заморозке — о, ужас! — тринадцать заключённых.

Как видим, эта живучая, как плесень, «лагерная традиция», тяжёлым штампом заложенная в основание литературно-художественной пропагандистской машины ещё профессиональным антисоветчиком Солженицыным, никуда не делась даже после того, как всем опостылела своим ядовитым враньём, теперь вот приправленным такого же гадкого свойства фантастикой. К ней в фильме подвёрстывается и карикатурное «рабочее быдло» в лице дебошира Зарецкого, чисто списанного с булгаковского Шарикова, и твердолобый, как гвоздь, образ красноармейца Чистова — естественно, провокатора, доносчика, предателя мужской дружбы и губителя интеллигентских судеб «цвета нации». Здесь и непременная уличная жрица любви, торгующая собой, чтобы не умереть с голоду, устроенному, естественно, большевиками. Здесь и питерская квартира с нежданным подселением. Мелькнул даже крохотный обломок красной звезды на огрызке хвоста, разумеется, так и недостроенного в советском прошлом самолёта, заменённый затем на деньги современного миллиардера Желткова на религиозный символ… Подобной картонной стряпни всегда полно в потёртом за годы службы классу капитала саквояже у каждого антисоветчика-любителя, охотно выступающего на подпевках у таких солистов, как Михалков-Кончаловский, в номерах «лагерной художественной самодеятельности».

Заморозили её «мучеников», тоже вне сомнений, сталинские изуверы. И всего-то ради авантюрного эксперимента, окончание которого отложено на далёкое потом, когда таких покойников научатся оживлять. Но и тут вернуть их к жизни не вышло. Кроме одного — Иннокентия Платонова, сидевшего на Соловках за убийство. Очухался Иннокентий, конечно же, по чистой случайности из-за ошибки садистов-экспериментаторов, впрыснувших в него, понятное дело, совсем не то, что было нужно… То есть прочитывается это так: все успехи советской науки — та же нелепая историческая случайность и недоразумение. И за эти успехи коммунисты готовы были положить на алтарь утопического их прогресса сколь угодно жизней советских людей.

Чувствуете это скользкое, словно у змеи, поползновение авторской мысли, готовящейся нанести по зрителю удар для паралича его способности к объективной оценке и анализу прошлого и впрыснуть в кинозал ощущение чего-то дьявольского?

Вот на эту подготовительную почву и было накинуто всё остальное полотно картины. По ходу его ещё заправили в любовный треугольник с адюльтером. В его радиусе всё и закрутилось. Кто кого там «приголубил», разбирать не станем. Это пустое.

Другое дело, когда стерилизованную льдом память Платонова режиссёры взрывают мучительными вспышками шокирующих эпизодов прошлой жизни. Станиславский бы тут непременно вставил своё знаменитое «Не верю!». Как известно не только ему — мэтру сцены, но и всей психологии, память благосклонна самым бережным образом хранить в своём арсенале именно лучшее. И запихивать подальше «чёрные» свои кадры. Такое у неё медицинское свойство самолечения.

Лишённые всякой смысловой обусловленности постельные сцены — это тоже отчаянная животная приманка для ловли зрителя на крючок весьма интимного свойства инстинкта. А это якобы жаркое чувство к копии своей возлюбленной из прошлого? И тут топорное деформирование подделкой движения высоких тонких чувств, всегда стремящихся к душе им близкой, а не к физиономическим случайным сходствам. Иначе эта «плоская любовь к плоской фотографии» и есть самая подлая измена любви настоящей.

Значит, это и вопрос: была ли она, эта любовь, у Платонова вообще? Была, заверяет экран «Авиатора». Тогда спросим так: его режиссура в своей искренности и новизне настоящая или она, как та завалявшаяся в штанах Зарецкого сворованная колбаса, непонятной свежести режиссура, годящаяся разве что для жаркой подачи в мужской курилке тухлого анекдота?

Вычищенный, как хирургический бокс, от всяких примет городского дыхания с его многоцветьем счастливых улыбок и морщинистых забот, вычищенный даже от случайного всполоха в кадре голубиного крыла и огня рябиновой ветки, даже от горстки воробьёв, бубенцами рассыпавшихся по тротуару, современный Петербург предстаёт в картине большим каменным символом эпохи стерилизации душ. Они словно нанизаны на торчащую над ним ледышку газпромовского Лахта-центра, своим серым мёртвым отсветом и силуэтом похожего на криогенный саркофаг Платонова.

Память к нему возвращаться не спешит — она в этом городе лишняя. Не нужны и его прежние чувства, посему их и заменят копией. Допустимо только физиологическое присутствие.

Зачем тебе, чудак, высокие идеалы, зачем о свободе мечта? Мы аккуратно отфильтровали всю эту ересь нашими мощными офисными кондиционерами и подмели современными дорожными машинами, чтоб не задохнулся, чтоб не споткнулся ты в этой гонке за миражом удачи по замкнутому кругу. Смотри, как кристально чисто в твоей духовной резервации!..

Вольно или нет, но именно в такой интонации рисует нам картину города объектив кинодеятелей во главе с Михалковым-Кончаловским, именно такие мотивы нашёптывает зрителю вкрадчивый шорох его режиссёрских ходов.

— Послушайте, что за чушь вы несёте? — предвидим, скажут нам «либералисты» с монархическим мозговым уклоном. — «Авиатор» же переворачивает такую философскую глыбу проблем бессмертия, что буквально искрится идеями, сталкивая разные мировоззрения и эпохи, рождая в этой драке божественные смыслы возрождения дорогой сердцу крепостнической России! Вы что, не видели, как там даже профессора самозабвенно пашут на эту страждущую душку — миллиардера Желткова?

Ответим просто: а не лучше ль тогда, ребята, вместо «Авиатора» ещё раз посмотреть весёлую французско-итальянскую ленту «Замороженный», вышедшую давным-давно, в том числе и на советский экран? Сюжетная линия та же. Любовный треугольник имеется. Гениальный комик Луи де Фюнес — в присутствии. С этим потешным французом хоть всласть посмеяться можно. А в конце и прикинуть, отчего их «оттаявший» с таким тугим скрипом входит в новый для него мир обнажающегося буржуазного глянца, сбрасывающего с себя после морально-нравственных и прочих европейских революций конца 1960-х прежнюю показную благопристойность? Очень, обратите внимание, свойственную и нашему на адовом рабском труде народа и его крови державшемуся доморощенному крепостничеству. Почему в стремительно меняющемся мире капитала веками нерушимой святостью остаётся только одно — деньги и эксплуататорский способ их добычи?

Разве для умной картины этого мало? А всего-то — лёгкая, порхающая бабочкой комедийка...

«Авиатор» же под натужным давлением своей «философской претензии» с головой окунается в глубокий абсурд. В его беспросветные омуты затягивает режиссуру тяжёлая болезнь, легко диагностируемая как заказная злокачественная антисоветчина.

Утвердительную последнюю точку на этом небеспочвенном, как видите, подозрении ставит заправленный возвышенной фадеевской мелодией полёт «Авиатора» на деревянном самолёте… в никуда. Это «никуда» — не что иное, как обморочная прострация упёршегося в тупик, пытающегося загнать всё советское в заранее выставленные для него ловушки, по сути, антигуманной и в корне своём глубоко религиозной идеи бессмертия. И эту смазливую на мордашку утопию на Советы и повесить. Как подброшенный в карман наркотик.

Стоп, если режиссёру этот дивный «шахматный ход» так уж приглянулся, зачем тогда его Платонову было улетать? Полагаете, что открытый финал всю халтуру спишет? Надо же, какие умные! Куда там редактору «Приключенческого дела» с его по-дурацки модифицированной робинзонадой! В пустоту, значит, летим не с графином, а с музыкой?..

Впрочем, какая разница. При всём своём задушевном блеске музыка эта, диссонансом отскочив от предложенного ей нечистоплотного по уму и совести антуража, почему-то напомнила плаксивый блатной шансон, доносящийся из так и не вычищенной от картёжных шулеров и приставучей шпаны городской забегаловки. Зрители поняли, куда попали. Довольно было тех, кто, в сердцах плюнув, поспешил к её выходу задолго до того, как прозвучали последние ноты, завершающие фильм.

Вот такая в дружной семье наших закалённых пропагандистских генералов случилась очередная героическая режиссура… с прицелом на ковровую бомбардировку советской истории. Хвати у прищученного в своё время «Правдой» редактора «Приключенческого дела» их вёрткости пронырнуть в наши дни, он бы её тоже торжественным образом всецело одобрил.

  Александр ОФИЦЕРОВ.

  А ЧТО, ЕСЛИ?..

Или же, следуя литературному закону «самодвижения образа», порой выводящего героя за границу авторской власти, Платонов, стартовав с духовных льдов нашего века, берёт курс на то его настоящее, пусть сложное и драматичное, но бурлящее энтузиазмом свершений и открытий время — время полновластия рабочих покорителей неба и земных просторов? Ведь только им, а не выпестованному на духовно необитаемом острове буржуазной России вертлявому миллиардеру Желткову, мечтающему в фильме лишь об одном — таким же «ледяным ожиданием» пересидеть огрызнувшуюся на него судьбу, открываются горизонты светлых эпох. Эти эпохи не ждут, к ним, вовсю гудя скоростными моторами, летят, создавая и обустраивая их на своём пути!..

И, может быть, вовсе не уголовник Платонов садится на прощанье за штурвал своей «деревяшки» (похоже, мы тут чересчур лихо, как тот редактор, додумываем за постановщиков фильма, вконец перелицовывая их последние кадры), а кто-то другой, кто-то из нас с вами решается направить наш большой советский лайнер навстречу потерянному будущему.

Уверены, что такая «сюжетная правка» устроила бы всякого мыслящего по-человечески добро и справедливо, а наши уважаемые фельетонисты Ильф и Петров, живи они сейчас, остались бы на сей раз без дела. Хотя бы потому, что правка эта чётко согласована не с каким-нибудь министерством пусть даже самой святой в мире пропаганды, а с законным ходом госпожи истории. Только она для художника навсегда его главный редактор.